Д. В. Иванов, ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ В РОССИИ В ПЕРВОЙ ТРЕТИ XIX ВЕКА. П. Я. ЧААДАЕВ
Журнал » 2017 №21 : Д. В. Иванов, ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ В РОССИИ В ПЕРВОЙ ТРЕТИ XIX ВЕКА. П. Я. ЧААДАЕВ |
Просмотров: 125774 ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ В РОССИИ В ПЕРВОЙ ТРЕТИ XIX ВЕКА. П. Я. ЧААДАЕВ
Д. В. Иванов, НГПУ, Новосибирск
В статье рассматриваются психологические идеи выдающегося деятеля российского просветительства, «неразгаданной личности» — П. Я. Чаадаева, —внесшего свой вклад в развитие отечественной философско-психологической мысли в первой трети XIX столетия. В статье используются историко-психологическая реконструкция, библиографический метод, способствующий систематизации основных материалов и источников, а также психологическая интерпретация представлений русского просветителя о человеческой природе, человеке, его борьбе и тех принципах, которые позволили просветителю описывать психологические феномены. Ключевые слова: человеческая природа; система психологических понятий; личность; борьба; человек борющийся; разумность; чувственность; добродетельность.
PSYCHOLOGICAL IDEA IN RUSSIA IN THE FIRST THIRD XIX CENTURY. P. Y. CHAADAYEV
D. V. Ivanov, NSPU, Novosibirsk
The article deals with the idea of the outstanding figure of the Russian Enlightenment, «unsolved personality» — P. Y. Chaadaev, — who has made contributions to the development of Russian philosophical and psychological thought in the first third of the XIX century. The article uses the historical-psychological reconstruction, bibliographic method that promotes ordering of basic materials and sources, as well as the psychological interpretation of representations Russian educator of man and of human nature, the struggle and the principles that allowed educator describe psychological phenomena. Keywords: human nature; system of psychological concepts; personality; struggle; struggling people; intelligence; sensitivity; righteousness.
Введение Нашисовременники утверждают, что в истории существуют «экзистенциальные эпохи» и «конгруэнтные периоды», особо чувствительные к психологическимявлениям различного рода, в том числе к таким, как поиск человеком своей исторической идентичности, «обозначению себя» живущими в эту «эпоху» или «период» людьми [32–34]. Творчество русского мыслителя, выдающегося философа П. Я. Чаадаева как раз пришлось на подобный период, стало живым олицетворением такого поиска. Спустя столетия чаадаевские идеи — «его система», «проникнутая одним духом», — остаются актуальными в свете чаадаеведения — «очередного поиска» русским человеком своей идентичности на новом этапе «конгруэнтности» в истории психологической мысли [10; 14; 25; 44; 45].
П. Я. Чаадаев: идеи в жизни и жизнь идей О Петре Яковлевиче Чаадаеве (1794–1856) принято говорить как о «самом значительном» философе начала XIX столетия, уникальной, интеллектуальной величине века, «первом великом русском мыслителе», «властителе дум» [22: с. 145, 212]. Он одна из самых загадочных фигур в русской культуре — «новый тип личности» (А. И. Герцен), «философский иноходец» (И. Клех) [41: с. 5–21], —придавший импульс дискуссиям относительно прошлого и будущего России, путей познания мира и человеческой природы в тяжелое николаевское время. Немецкий философ, «идеал» московского кружка «любомудров» — Ф. В. Й. Шеллинг, — дороживший своим знакомством с Чаадаевым, в письме к нему просил не оставлять своим участием [40: с. 451]. К чаадаевским идеям оказались восприимчивы В. Г. Белинский, А. И. Герцен, Н. П. Огарёв, Н. Г. Чернышевский, которые оставили после себя существенное творческое наследие, в том числе в истории отечественной психологической мысли. Русский гений — А. С. Пушкин — считал его равным таким выдающимся деятелям истории человеческой цивилизации, какими были афинский стратег Перикл («Периклес») и princeps iuventutis («первый среди римской молодежи») Брут [27: с. 125]. Пушкинское сравнение позволяет говорить о талантах, большом умственном потенциале Чаадаева. Кроме того, для самого Пушкина Чаадаев — целитель его душевных сил [27: с. 125, 151], «наставник его молодости» [14: с. 111]. В своем дневнике поэт, будучи в разлуке с Чаадаевым, записал: «Никогда я тебя не забуду. Твоя дружба заменила мне счастье» [29: с. 262]. Поэт пушкинского круга, философ XIX века П. А. Вяземский вспоминает, что Чаадаев обладал «чистым», «властолюбивым» природным умом, «хотел быть основателем чего-то», заявляя: «Моя философия — это я!» [5: с. 287, 288]. Вяземское сравнение с «высказыванием» французского короля Людовика XIV о своем государстве — то основание, которое позволяет понимать сегодня всю серьезность таких намерений Чаадаева и неразрывность его философских построений с собственной личностью, самоусловленность «жить» сообразно своим идейным устоям и умозаключениям. Рано оставшись без родителей, Чаадаев вместе со своим старшим братом В доме дяди-опекуна Чаадаевы близко сходятся со своим кузеном И. Д. Щербатовым, образуя кружок с близко родственными, характерными для отроческого возраста борцовскими идеями и духом противоречия относительно наблюдаемой ими повседневной жизни. Переступив порог Московского университета (1808), блистающего в то время своей интеллектуальной элитой, троица приняла в свой круг еще и будущего декабриста И. Д. Якушкина, образовав сплоченную и неразлучную четверку, которая явила стойкость и мужество в годы войны с Наполеоном Бонапартом. В будущем из этой четверки в истории отечественной просветительской мысли навсегда останется диада «Чаадаев – Якушкин». Близкий друг Якушкин приведет Чаадаева в тайное декабристское общество (1821). Взгляды Чаадаева будут схожи со взглядами выдающихся членов Северного общества декабристов, проявивших деятельный, борющийся, свободолюбивый ум, направленный на решение проблем естественного права, взаимоотношений народных масс и их руководителей. Брат же Чаадаева утратит интерес к активному поиску мысли, поселившись в деревне, а кузен погибнет при невыясненных обстоятельствах [40: с. 640]. Однако совместное время борьбы и нравственного поиска, проведенное в детстве-юности, даст Чаадаеву возможность обнаружить свой творческий, «скрученный в тугую спираль» потенциал, ставший базисом ряда идей, до системного обоснования которых ему еще предстоит пройти путем психологического аскетизма и социального остракизма. Воспитанием братьев Чаадаевых занималась их «дорогая тетушка» А. М. Щербатова, которая души не чаяла в младшем из них [30: с. 51–52]. Распространяясь об особенностях такого дворянского («тетушкиного», «дядюшкиного») воспитания, Пушкин практически вживую, с «франта» Чаадаева, делает зарисовку о прошедших детстве-отрочестве и юности своего Онегина: «Второй Чадаев, мой Евгений» [28: с. 16–17]. Строгое изящество чаадаевского костюма, а также «изысканность манер вошли в поговорку» [7: с. 117]. Блестяще образованному и воспитанному, знатному и красивому, подающему надежды офицеру Чаадаеву была обеспечена успешная жизнь в александровском обществе, которую он отвергает, прочерчивая себе совершенно иной жизненный путь, соотнося его с миром идей, захватившим его ум еще в отроческом увлечении библиофильством. Отринув в 1821 году перспективу царской службы, фактически посмеявшись над ней («Я нашел более забавным презреть эту милость, чем получить ее…» [40: с. 15]), Чаадаев уезжает «насовсем» за границу, где странствует в «мирах своих идей» (1823–1826), составляя впечатление о жизни и ее «связи» с человеком. Там же в 1825 году он знакомится с Шеллингом, который, распознав в «молодом человеке» острый ум, с удовольствием делился с ним своими мыслями [40: с. 75] и идеями, «многозначащими» для Чаадаева. Русский мыслитель напишет позже немецкому философу о том, что изучение произведений последнего открыло ему «новый мир» [40: с. 75]. Шеллинг — «великан европейской мысли», даже спустя время «не упускал случая про Чаадаева осведомляться»: у каждого встречающегося ему русского он выспрашивал об этом «самом замечательном» человеке «нашего времени» [40: с. 83]. «Насовсем» уехать из России не получилось. В 1826 году Чаадаев возвращается («Хочу домой, а дому нету» [40: с. 44]) на родину своих предков, пережившую смену монархов и восстание декабристов на Сенатской площади. После пересечения границы Чаадаев — друг «бунтовщика» Якушкина — будет задержан и допрошен как подозреваемый в связи с декабристами, за ним установят «бдительнейший надзор», так и не снятый вплоть до последних его дней [39: с. 574–579]. Позже он еще будет пытаться удержать выскальзывающую из рук связь со своим другом, декабристом Якушкиным («роковое потрясение так разбросало нас в пространстве…» [40: с. 106]), откликнется философскими рассуждениями на его трактат «Что такое человек?» [47], написанный в далекой сибирской ссылке. Однако останется только видимость их «переписки», сами же они больше никогда не увидятся. После возвращения из поездки по Западной Европе для Чаадаева начинается время психологического аскетизма — «добровольного затворничества», «внутреннего борения», постепенного осмысления действительности, чтения литературы и углубления в мир «новых», постдекабристких, идей о значимости истории общества, человека, его иррационального начала, предопределенности кардиогностического принципа психологической мысли («сердечной психологии»). То будет время рождения философа и философствующего психолога, «не замершего» после потрясений, пережитых хотя и в отдалении от декабрьских событий на Сенатской площади. Жизнь Чаадаева, как и в его учении жизнь человека, станет «одним грандиозным процессом преображения» (М. О. Гершензон). Чаадаев получает опыт «особничества» (П. А. Вяземский), самостоятельного построения собственной «обители идей», фактически — ноуменального раблезианского «Телемского аббатства» в безместности «Некрополиса» («города мертвых», как напишет сам Чаадаев о Москве того времени), в котором ему, действительно, предстоит обосноваться «насовсем». Появившееся в это время ощущение тоски от пережитых огорчений, несбывшихся юношеских надежд и глубоко личные переживания относительно мира своих «новых» идей, начинающих требовательно заявлять о себе, заставят Чаадаева в 1828–1830 годах взяться за перо и предоставить им возможность выпукло проявить себя («свою систему»), открыться миру в стройности «философического» учения, где нашлось место проблемам истории, общества, человека и его природы («Сидит один взаперти, читая и толкуя по-своему Библию и отцов церкви» [40: с. 306]). Пришлось вспоминать когда-то обращенные к нему пушкинские строки о необходимости посвятить отчизне «души прекрасные порывы» [27: с. 68]. Исследователь творческого наследия Чаадаева М.О. Гершензон отмечает, что философу «посчастливилось найти то, что ему было нужно, — единую всеобъемлющую идею…» [7: с. 95]. В 1830 году «прекрасные душевные порывы» — чаадаевские идеи — обрели самостоятельность, вылились в «Философические письма», а списки «писем» стали ходить «по рукам». Так, в личных письмах к Пушкину в 1831 г. Чаадаев интересуется судьбой своей «рукописи», а «общество», как следует из переписки их общих друзей, уже в курсе философических изысканий, содержащихся в его «тетради французской» [40: с. 67–68, 69–73, 306–310]. В 1831 году Чаадаев селится во флигеле дома родственников своего друга Якушкина Левашовых на Ново-Басманной улице в Москве, где проживет, не выезжая, до самой своей кончины в 1856 году, получив прозвище «басманный философ» («басманный отшельник»). «Внешняя» (социальная жизнь) Чаадаева будет казаться обывателю николаевской России однообразной, даже «статичной». Однако его «внутреннее» — духовное — существование в собственной ноуменальной обители — это постоянное восхождение к человеческому в себе, «динамика» и напряжение общего потока рефлексии, осознание и продвижение идей, значимость которых мы продолжаем оценивать в настоящее время. В 1836 году в литературно-общественном журнале «Телескоп» (1831–1836), редакция которого интересовалась философско-психологическими проблемами, появляется интересная статья — «Философические письма к г-же ***. Письмо первое» [37]. Теперь считается, что первым переводчиком из «тетради французской» «Письма первого» был близкий друг московских любомудров (Д. В. Веневитинова и А. И. Кошелева), в прошлом — «архивный юноша», а в будущем — поклонник чаадаевского таланта, поэт и литератор — А. С. Норов. Адресатом писем была представительница светских кругов — «сударыня» Е. Д. Панова, знавшая Чаадаева с 1827 года, считавшая своим смыслом жизни на тот период времени необходимость глубокого понимания философских проблем и религиозного опыта человечества («в том желании поучаться в деле религии…» [40: с. 438]). Ранее в отчаянии она писала Чаадаеву о «тягостной неуверенности» [40: с. 436], прося помочь разобраться в превратно сложившихся у нее представлениях о «жизни» и «месте» человека в ней. Чаадаев, имеющий опыт ведения бесед и дискуссий в московских салонах, «распознает» это как появившуюся возможность донести результат своих идейных размышлений до широкой аудитории, желающих узнать о них. Поэтому он воспользовался проверенным способом высказать свои идеи, а именно написать письма «к конкретному адресату и не к кому — ко всем». Для Чаадаева письма стали «удобной рамкой для воплощения дум и чувств автора» (Д. И. Шаховской) [23: с. 12]. Жанр письма, которое, скорее, есть философский трактат, характерен для отечественной психологической мысли, его использовали в свое время такие ее идеархи, как А. Д. Кантемир, А. П. Сумароков, И. А. Крылов, Д. В. Веневитинов. Из перечисленных русских мыслителей, Кантемир и Веневитинов писали «к дамам» (первый — к герцогине д`Эгийон, а второй — графине А. И. Трубецкой), желавшим узнать о философии и значимых для нее проблемах. Дамы эпохи Просвещения — активные проводницы идей, хранительницы и организаторы светских салонов, влиявших на общественное мнение, приводивших умственную жизнь общества «в движение». Чаадаев блистал в таких салонах как «университетский профессор», «преподаватель с подвижной кафедры» (П. А. Вяземский) [5: с. 288], его речами наслаждались присутствующие. Так, хозяйка одного из известных московских литературных салонов Е. Г. Левашова видела «призвание на земле» Чаадаева в том, чтобы «протягивать руку тем, кто жаждет подняться… к истине»[40: с. 454]. Чаадаев действительно чувствовал себя «носителем некоторой высокой и благодетельной истины, он был глубоко проникнут сознанием своей миссии» [7: с. 130]. Другая дама, увлеченная личностью «басманного философа», сестра переводчика его «Письма первого» - А. С. Норова — отмечала, что «научилась рассуждать, поняла одновременно все ваши добродетели и все свое ничтожество» [40: с. 441]. Сама «сударыня» Панова, слушая речи Чаадаева, замечала, что она — «веровала», а уважение к его «характеру» внушили ей потребность «заняться» теми же мыслями [40: с. 438], войти в круг значимых для русского мыслителя идей. Чаадаевские идеи требовали себе пространства. Поэтому он написал с наставительным размахом философский «манускрипт» (В. А. Жуковский) — письма из своей ноуменальной «обители» в «Некрополисе», пытаясь дать своим идеям возможность продвигаться в мире заученного поведения, «кукольных правил» и стереотипов. Чаадаевские письма, как заметит «от издателя» Н. И. Надеждин, проникнутые «одним духом» и составляющие «целое», написанные в подлиннике на французском языке, должны были «украсить» «Телескоп», привлечь самое широкое внимание к поднимаемой в них проблематике [37: с. 275]. Однако разразился неимоверный скандал, вызвавший настоящую бурю в обществе. Герцен писал, что чаадаевское письмо «потрясло всю мыслящую Россию», оно было подобно «выстрелу, раздавшемуся в темную ночь», это был «сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет, — все равно надобно было проснуться…» [6: с. 139–140]. Последовала скорая реакция «проснувшегося» николаевского правительства и суровая расправа. Произошло то, что даже предвидится в чаадаевском письме, а именно: «суетное волнение ума» «существа материального» без духовных потребностей обратилось против человека и низвергло его «в глубочайшую пропасть» [37: с. 298–299]. Не имея соответствующих сил разобраться в смыслопоиске чаадаевских идей, царь в этом самом «суетном волнении ума» потребовал, чтобы «пропасть» разверглась. Чаадаев был подвержен социальному остракизму, столь любимому Николаем I, который «высочайше» объявил его «умалишенным», «адресат» писем — «сударыня» Панова — «филозофка», как позже пренебрежительно ее будут называть близкие, была помещена в частную психиатрическую лечебницу. Наказание понесли и те, кто способствовал выходу статьи: отправился в ссылку редактор (Н. И. Надеждин), пострадал цензор (А. В. Болдырев). За переводчика «письма» (А. С. Норова) заступился брат, служивший царскому правительству. Журнал, в котором публиковались и с которым сотрудничали поэты, писатели — А. С. Пушкин, В. А. Жуковский, А. И. Полежаев, А. В. Кольцов; молодые философы — Н. В. Станкевич и А. С. Хомяков; любомудры — М. П. Погодин и С.П. Шевырёв; критик, литератор, философствующий психолог В. Г. Белинский и др. — был закрыт. Самому Чаадаеву запретили впредь философствовать и писать, пытались лишить его мира идей, «закрыть» вход из «Некрополиса» в ноуменальную обитель, так тщательно выстроенную мыслителем. Однако идеи в представлении отстоявшего свой мир и себя борца Чаадаева всегда играли главную роль, они составляли весь «интерес» его жизни, а в последующее за публикацией письма время — единственную опору его «опрокинутого существования» [40: с. 123]. Борющийся Чаадаев стал идеархом, «повелительно» направляющим поток идей, определяющих строй отечественной философско-психологической мысли, а также чувств и поведения, формирующих те ценности, на которые ориентируется общество и в настоящее время. Творческий, «скрученный в тугую спираль» борцовский потенциал способствовал формированию «учительной роли», оставшейся навсегда за ним в русском обществе [7: с. 119]. Он оказался у истоков разделения общественного сознания на западничество (решительное развитие западно-европейского миросозерцания) и славянофильство (апология самобытных отечественных традиций).Идеархическим стала его мировоззренческая позиция, многократно отраженная в письмах. Современное источниковедение признает письма, имеющие своим основанием личное происхождение, уникальным источником — личными документами, позволяющими изучать социальную историю, человека, его личность [11: с. 641], понять его мировоззрение. Чаадаевское «эпистолярное» наследие — это не столько личная переписка, сколько разного рода письма-послания «ко всем», разъясняющие его позицию по тому или иному вопросу; небольшие статьи, адресованные заинтересованным лицам, оставшимся в истории лишь в качестве корреспондентов русского мыслителя, своего рода философические манускрипты [38: с. 297–565; 40]. К источникам, содержащим чаадаевскую, «проникнутую одним духом», «философическую систему» относят работу монографического стиля «Апология сумасшедшего» (1837) [38: с. 139–154; 39: с. 523–538], а также «эзотерическое сочинение» (З. А. Каменский) [15: с. 10], писавшееся на протяжении многих лет - «Отрывки и афоризмы» [38: с. 155–216], его заметки на книгах, — «мысли вслух», маргиналии (от лат. «marginalis» — «находящийся с краю») и др. [38: с. 278–285; 39: с. 582–636]. Чаадаевское наследие помогает понять его мировоззрение. Сущность чаадаевского мировоззрения — этой выстроенной им ноуменальной обители — составляют идеи Платона, Марка Аврелия, Луция Сенеки, Марка Цицерона, Лукреция Кара, что всегда происходит, как показывают наши современники, в том случае, когда великое античное наследие «усваивается» и «приспосабливается» к реалиям века [34: с. 70]. Кроме того, глубоко интересными для Чаадаева оказываются сочинения Ф. Бэкона, Б. Спинозы, М. Монтеня, Р. Декарта, Ж.-Ж. Руссо, Ф. М. Вольтера, Д. Дидро, И. Фихте, И. Канта, Ф. Шеллинга, Г. Гегеля, И. Гердера, М. В. Ломоносова, Д. И. Фонвизина, Н. И Новикова, Я. Б. Княжнина, А. Н. Радищева, А. С. Пушкина, М. М. Щербатова, а также ряда христианских мыслителей. Произведения этих авторов Чаадаев, получивший, как уже отмечалось, прекрасное воспитание и университетское образование, коллекционирует, а на авторитет многих из них позволяет себе ссылаться. Даже беглое перечисление имен, значимых для чаадаевских размышлений, показывает характерное просветительское направление его «философических» умопостроений и психологической мысли, родство со взглядами русских просветителей XVIII века. Круг мировоззренческих предпочтений помогает понять ту методологию, которую русский мыслитель использует в своих «умопостроениях», своем «умственном эксперименте». У Чаадаева она — провиденциалистско-телеологическая, что помогает ему интерпретировать и «понимать» психические явления в жизни человека с позиции не только предопределенности, но и целевых установок, позволяющих добиваться значимых изменений для человека и человечества. Чаадаевское мировоззрение отражает его высокую идейность, гражданственную направленность, страстность и относительную лиричность взглядов на мир и свое место в нем. В настоящее время исследователи чаадаевского мировоззрения представляют его как гражданскую позицию, являющуюся выражением личностного начала [17]. Опыт библиографического анализа показывает, что Чаадаеву и его творческому наследию посвящен целый ряд серьезных, в том числе, монографических и диссертационных исследований в основном философского и исторического характера (В. Ф. Асмус, Ф. И. Берелевич, Т. К. Владимирова, М. О. Гершензон,М. М. Григорьян, Н. М. Дружинин, М. Т. Иовчук,З. А. Каменский, Н. А. Каштанова, М. К. Лемке, А. Л. Осповат, З. В. Смирнова, Б. Н. Тарасов, Л. А. Филиппов, В. Г. Хорос, Д. И. Шаховской, П. С. Шкуринов, Л. В. Щеглова и др.) [3; 7; 8; 12; 13; 14; 15; 17; 22: с. 5–204; 22: с. 1–17; 25; 35; 36; 40: с. 647–660; 43; 44; 45]. Серьезное начало системному отечественному чаадаеведению в XX столетии было положено М. О. Гершензоном и Д. И. Шаховским [7; 23: с. 1–17, 18–78]. Одним из первых диссертационных исследований, посвященных взглядам Чаадаева, была работа З. А. Каменского «Из истории развития философской мысли в России. П. Я. Чаадаев» (1941) [12]. В своей диссертации Каменский историологически рассматривал истоки, направления развития философской системы русского мыслителя. Особо он останавливается на историческом значении чаадаевской личности [12: с. 530–619]. В 1946 году Каменскому удалось выступить с обширной лекцией, в которой разбиралось творческое наследие Чаадаева, акцентировались особенности его мировоззренческой позиции, естественнонаучные и философские взгляды [13], что стало поворотным моментом в плане исторического интереса к самой личности Чаадаева. Именно Каменский сохранит чаадаевское наследие, собранное репрессированным ранее Шаховским. Чуть позже с необходимой в соответствии с временем написания работы долей критики творческое наследие Чаадаева будет рассматривать М. М. Григорьян в докторской диссертации, посвященной течениям идеализма в России в 40-х годах XIX века (1956) [8]. Появляются монографические работы, претендующие на обобщающие выводы в чаадаеведении. Таковыми стали, например, исследования П. С. Шкуринова «Мировоззрение П. Я. Чаадаева» (1958) и «П. Я. Чаадаев. Жизнь, деятельность, мировоззрение» (1960) [43]. Главной явилась теперь сама возможность исследования творчества Чаадаева в «философском» — самом широком — аспекте изучения, где представлена проблема человека и его отношения к миру. Такая проблема становится интересной и в психологическом ключе, привлекая внимание исследователей-психологов. В психологических изысканиях Чаадаев как автор социально-психологических идей «появляется» в конце 70-х годов XX века в работе Б. Н. Чикина, когда к чаадаевским взглядам стали относиться идеологически лояльно, а поиск первоистоков на основе «разрешенного интереса» к отечественной психологической мысли усилился [42: с. 18–31]. Очерк его психологических взглядов у Чикина небольшой, однако важно то, что Чаадаев здесь уже предстает психологом — одним из основателей социальной (общественной, национальной) психологии в России. Его ставят сразу после «выдающегося революционера и материалиста» — А. Н. Радищева как подхватившего эстафету в деле разрешения общественно-психологических проблем [42: с. 18] перед А. С. Пушкиным, на взгляды которого Чаадаев, как мы можем себе представить, хотя бы из пушкинских дневниковых записей, повлиял. Понятно, что преследуя цель раскрыть вопросы становления социальной психологии в России, Чикин не рассматривал всю совокупность чаадаевских психологических идей. Этим начал заниматься историк русской психологии И.М. Кондаков [18; 19; 20: с. 179–197], положивший тем самым, как мы можем заметить, начало «психологической линии» в чаадаеведении. В одной из своих работ он заметил, что Чаадаев — «автор оригинальной концепции единства индивидуальных сознаний» [19: с. 95]. Кроме того, предпринята попытка связать имя Чаадаева с идеей зарождения этнопсихологии в России, опирающаяся на его высказывание о «человеческих расах» [26: с. 267; 39: с. 476]. Однако, несмотря на это, в истории психологической мысли круг чаадаевских психологических воззрений широко не представлен, не рассматриваются взаимосвязи его творческой рефлексии с психологическими взглядами других известных мыслителей (например, со взглядами его деда — М. Щербатова). «Психологическое чаадаеведение» является потенциально актуальным для дальнейшего исследования генезиса значимых в отечественной «истории психологической мысли»<!--[if !supportFootnotes]-->[1]<!--[endif]--> концептов и понятий. Психологические воззрения «басманного философа» представляют интерес на современном этапе развития такого важного направления в психологической науке, как «духовно-нравственное» [1: с. 160–195], христианской психологии, поскольку, еще нуждаются во всесторонней оценке. В целом же можно сказать, что о Чаадаеве в науке написана целая «опера» (чаадаеведение), в которой «хор» исследователей на фоне сменяющих времен попеременно исполняет две партии: сначала о гениальности этого мыслителя и недоступности его идей в суете мира, а затем о его сумасшествии и бессмыслице выдвинутых им предположений (писем, статей и трактатов). «Хор» путается, и разноголосица не дает возможности остановить внимание на чем-то одном и важном. Пусть важными здесь (в этой статье) будут теории и высказывания русского мыслителя о человеке и его психологической природе.
П. Я. Чаадаев о человеке и его психологической природе Во времена Чаадаева, как и до него в XVIII столетии, психология была интересна многим просвещенным деятелям искусства и науки. Она по-прежнему связана с философией, являясь «частью философской картины мира» (Б. Н. Рыжов), но ею занимаются и литераторы, художественно описывая «придуманный» Н. М. Карамзиным термин «личность» [16: с. 9], в значении, соотносимом с понятиями «человек» и «индивидуум». Значимым для психологических размышлений того времени оказывается также понятие «дух», под которым часто подразумевают «ум», рассматривается человеческая «чувственность» («сердечные чувствования»), «общество людей» и мн. др. [2: с. 44, 159, 233, 234, 270]. Привлечено внимание к психологическим «опытам» и среди естествоиспытателей, конкретизировавших идеи о познаваемости мира, первоначальном развитии всех знаний из чувственного начала, пытавшихся преодолеть разрыв между чувственным и рациональным (сенсуализмом и рационализмом) [21: с. 13–28; 24: с. 272–367; 26: с. 102–114; 32: с. 84–88]. Чаадаев оказывается и философом, не чурающимся естественнонаучных размышлений, и писателем — автором «плодотворных и чарующих размышлений», умеющим донести результат этих размышлений до заинтересованной аудитории. Неудивительно поэтому, что в работах Чаадаева встают обращенные к характерным психологическим проблемам вопросы, а чаадаевские идеи «охватывают» философско-психологические концепты, которые их автор наполняет необходимым ему смысловым содержанием. Л. С. Выготский, рассматривая путь развития психологии, считал, что в «этот путь» входит «сама попытка научно подойти к душе», прилагаемое усилие свободной мысли «овладеть психикой, сколько бы она ни затемнялась и ни парализовалась мифологией» [4: с. 428]. У Чаадаева уже можно констатировать активно проявляющиеся усилия свободной мысли, направленные на «овладение психикой», попытки описания человеческой психологии, психологии русского человека. Взгляды Чаадаева на человека и его психологическую природу носят системный характер («своя система»), они необычны и составляют интересную страницу истории отечественной психологической мысли. В целом это позволяет рассматривать эволюцию системных характеристик чаадаевского психологического знания, определять перспективность его исследования [31: с. 5]. Так, например, они оказываются созвучными «в отзвуке» просветительской традиции взглядам его деда — М. М. Щербатова, автора этико-психологических работ «Размышления о смертном часе» (1788) и «Разговор о бессмертии души» (1788) заложившего основание поколенческой рефлексии о нравственной психологии в своей семье. Пришло время «сольно» прозвучать идеям его внука. В «Письмах» и примыкающих к ним по времени их написания афоризмах, статьях и переписке в духе просветительской, даже «вольфианской», традиции Чаадаев проводит своеобразное разграничение в психологической проблематике. Для него существует «ходячая» — «школьная» и «углубленная» — психология [38: с. 54; 39: с. 377; 41]. Она для Чаадаева как «эмпирическая» (от греч. «empeiria» - опыт) психология Хр. Вольфа, которая изучает конкретные явления психической жизни человека. «Ходячая» психология поверхностна и не считает для себя важным заглядывать в душу человека в поисках «таинственных пружин духовного движения». На своем «школьном» уровне эта психология хотя и основывается на «эмпирических данных», наблюдении, заимствуя его у «науки о природе», но не делает с их помощью выводов, значимых для описания целостности наблюдаемых в жизни человека явлений. В то время как «углубленная» психология, «принимающая» наследственность человеческой мысли за первоначало духовной природы, находит в этом разрешение большей части своих вопросов, касающихся человека и всего, что с ним связано. Именно она позволяет рассматривать «таинственные пружины духовного движения» человека. «Углубленная» чаадаевская психология как вольфианская «рациональная» (от лат. «rationalis»— разумный) психология, выводит закономерности, исходя из природы и сущности человеческой души. Чаадаев как один из первых в ряду «углубленных» философствующих психологов XIX века пытается донести до «просвещенного читателя» важность постижения этих «таинственных пружин духовного движения» — «наследственности» мысли «прошлых веков», присущей человечеству исторической памяти, необходимость следования ментальным моделям [10: с. 38]. О человеке, его психологической природе, «таинственных пружинах духовного движения» Чаадаев рассуждает, основываясь на собственном миропонимании, обнаруживая знания естественнонаучных причин, определяющих течение жизни во Вселенной. Здесь сказался университетский курс, пройденный в годы обучения. В умозаключениях Чаадаева человек выступает как живое воплощение физического и духовного миров, «Я» и «не - Я», мира внутреннего и мира внешнего, как объект и субъект [39: с. 485]. «Чаадаевский человек» обладает «мозгом», в котором «совершаются некоторые созвучия и слияния» между его «частицами», он — разумен.Человек — это «его сознание», он — личность, стремящаяся к «всеобъемлющей личности», к высшим ценностям самосовершенствования. П. Я. Чаадаев отличает «человека» от «других животных» «организацией», свойственной только ему одному [39: с. 468]. Для него характерна просветительская установка, в соответствии с которой он выделяет «человека-животное» («естественного человека») с определенным ему местом в природе и «человека разумного» («человека образованного»), которому такого места не определено. Можно сказать, что здесь у русского мыслителя, направляющего отечественную психологическую мысль, звучит мотив, присущий еще «возрожденческой психологии» (от фр. «renaissance» - возрождение), гуманистически понимающей человека «как многомерное существо» [9]. Человек в ходе своей истории и «поиска места» в природе векторно ориентируется сначала на «искание образца в самом себе», на создание общества «себе подобных», а затем — на идею божественного образца, высшего божественного «духа» — «ума». На протяжении своей индивидуальной жизни человек испытывает действие двух законов — «физического» и «нравственного» [39: с. 488]. Они «сохраняют» его жизнь как живого, «разумного» существа и как существа «образованного» в сообществе с другими такими же существами («совокупности этих существ» — общества). У Чаадаева — философствующего психолога — в системе сложившихся представлений о человеке, нравственной психологии появляются понятия «природа человека», «сущность», «существование» и «назначение человека». Наши современники показывают, как соотносятся и взаимоувязываются такие понятия в его системе [3: с. 33–52]. Человеческая психика предстает у Чаадаева сочетанием хаоса («хаотическое смешение всех нравственных элементов») и порядка («прекрасное существование»). Для русского мыслителя внутренняя жизнь человека, способ ее проявления, самоизъявление человеческого и творческого начала понимается как психическое (богатство внутреннего мира), а психические явления в плане самопознания позволяют увидеть всю их глубину. Сами психические явления в жизни человека мыслитель обнаруживает благодаря проявляемым ими признакам. Реконструируя творческое, философско-психологическое чаадаевское наследие, можно заметить, что он видит истоки психической активности человека как во внешнем, так и во внутреннем мирах, определяет и описывает особенности выражения психических явлений, направленность их на субъект или объект, взаимосвязанность и единичность проявлений. Чаадаев различает также психические явления в жизни человека по их отнесенности к прошлому, настоящему и «апокалиптическому» будущему. «Чаадаевский человек» созидается во взаимодействии с подобными себе, как в отражении их возможностей и необходимости самостоятельного поиска высшего начала, того, что будет определять его восхождение к человечности и духовности. Чаадаев верит в желание человека обрести в будущем «исконную жизнь», в «высшее напряжение» «дарований», тех потенций и возможностей, которые ему свойственны.По Чаадаеву, природа человека уникальна, в ней присутствуют гармонически позитивные свойства. Однако задатки у человечества в целом еще не развиты в полной мере. Тем не менее человек — это единственное из всех существ, чья «истинная природа» включает способность «просвещаться беспредельно» [39: с. 384]. Чаадаев приходит к пониманию необходимости изменений на «национальной основе» сферы образования [40: с. 83], той части общественной жизни, которая, в свою очередь, изменит саму природу человека («человека образованного»). Взгляды Чаадаева в этом вопросе, если рассматривать их в историко-психологическом контексте, условно продолжают идеи И. П. Пнина — интересного русского философствующего психолога рубежа XVIII–XIX веков. относительно просвещения в России: человек и общество «ему подобных» (государство) находятся в тесной связи «взаимопроцветания». О человеке, его потенциальных возможностях и образовании, богатстве внутреннего мира (психики) Чаадаев размышляет так или иначе на протяжении практически всей своей творческой деятельности — «учительной роли». Чаадаев говорит о человеческих ощущениях, утверждая их значимость в развитии индивида, в его стремлении к познанию жизни и своего предназначения. Источники ощущений обнаруживают себя в физическом, социальном и духовном мирах — материальных, социальных и духовных (ментальных) объектах и предметах, в этико-нравственных практиках человека. Чаадаев отдает должное человеческой способности «ощущать» мир, но более он уверен в потребности самоощущений у человека, стремящегося к пониманию себя («внутреннее ощущение, глубокое сознание своей действительной причастности ко всему мирозданию» [39: с. 361]). Многие его самоощущения становятся попытками самоосуществления, источниками активности индивида в мире. Человеческое сознание способствует преобразованию ощущений, человек оказывается восприимчивым к их побуждающему потенциалу. Сами ощущения человека по мере их переживания превращаются в «его мозгу в восприятие»[39: с. 496]. Протекающий здесь синтез ощущений и дает возможность для обнаружения такого сложного психического феномена, как восприятие. Чаадаев говорит о «смешанных восприятиях», видит взаимосвязь ощущений и восприятия в отношении индивида к себе и к миру. Восприятие по мере развития человека и становления в нем человеческого (культурного) приобретает различные формы. Так, человеку в отличие от других живых существ становится присуще испытывать потребность в восприятии, вести активный поиск образов восприятия. Воспринимающая активность человека проявляется в созерцании и наблюдении за происходящими событиями и явлениями, в познании и самопознании. Чаадаев рассматривает опосредованность восприятий человека его бессознательной психической активностью и, самое главное — активностью его сознания. Восприятие в чаадаевском представлении носит личностный характер. Мыслитель верит также в потенциальность человеческого воображения, определяет его как «силу разума», «могущественную способность созидать» [38: с. 168]. Он считает, что «вообразить» такую сложную онтологическую и психологическую категорию, как время (также — «вечное сохранение»), подвластно именно человеку. Вследствие чего, воображение оказывается способным направить мысль человека на создание идей о совершенстве, красоте, гармонии, добродетели, любви. Человеку свойственно «благочестивое» и «глубокое» мечтание. Для Чаадаева мечта как эмоционально насыщенный образ отдаленной перспективы оказывается возможной благодаря самосовершенству — «высшему напряжению» «дарований» человека и приближению его к «исконной жизни». Феномены воображения у Чаадаева служат достижению таких человеческих состояний, которые позволяют преодолеть повседневность и творчески отнестись к своему бытию. Чаадаев прибегает к раскрытию проблемы воли человека. Она в его понимании особо ценностна при описании психологической природы человека. В «Письме третьем» русский мыслитель отмечает, что воля выделяет человека из «всеобщего распорядка» и делает из него «обособленное существо». Благодаря воле человек «проникнут» личностным началом и осознанием «причастности ко всему мирозданию». Он оказывается свободен в выборе себя или той «всеобъемлющей личности», которая изначальна. Воля становится в глазах Чаадаева также основанием человеческих воспоминаний, строительным материалом его индивидуального сознания. Поэтому неудивительно, что с проблемой воли Чаадаев связывает также вопросы памяти, поскольку считает, что «мы помним не более того, что желаем вспомнить» [39: с. 361]. Человеческая память — продукт деятельности индивида. Благодаря памяти возникает целостность психического пространства человека, потому что из нее «подчерпывается» «идея времени», формируется внутренняя длительность индивидуального существования, временной план жизни. Память «слита» с другими явлениями психической жизни человека, сохраняет образы, идеи и их связи, побуждения и переживания индивида. Определена связь памяти и с мышлением (разумом, умом — духом): Чаадаев видит в нем способность к глубоким умозаключениям, прозрениям, осознанию человеком своего предназначения, т. е. всему тому, что являют собой «таинственные пружины» его «духовного движения», которые подымают «нас выше самих себя». Мышление направляется на установление связей человеческого «Я» с впечатлениями и проживаемыми психическими состояниями. «Движения разума» обеспечивают развитие жизненных связей и отношений человека (скрытые нити «связывают мысли одного разумного существа с мыслями другого»), реализуют себя в разнообразных мыслительных функциях, выявляют умственные способности индивида. Чаадаев считает, что человеческий ум по своей природе стремится к «единству». Благодаря этому человек должен постичь идею «всеобъемлющей личности», понять свою изначальную связь с остальным миром. Быть может, Чаадаев надеется, что благодаря глубокому осознанию своей «действительной причастности ко всему мирозданию» человек решится, наконец, прекратить внутреннюю борьбу, подкрепляемую силой, действующей через сознание и обратиться к глубинному самопознанию. Такое самопознание является своего рода «акме» — вершиной в развитии человека. Зрелое мышление человека, продуктивное в своей основе, порождает концепты различных видов сложности, описывающие видимое, предельное и запредельное в человеческом существовании. Размышляя о чувствах человека, Чаадаев прибегает к старинному понятию «сердце», характерному для отечественной просветительской традиции (психология сердца, кардиогностический принцип русской психологии). Сердце для Чаадаева, как, например, и для его предшественника Сумарокова, метафора, объединяющая «движения» человеческой души. В сердце человека содержится понятие о благе, общем для всего человеческого сообщества, для человеческой культуры[38: с. 32–33, 54, 115; 39: с. 359, 360, 416]. Благодаря сердцу и его движению у человека сформировалось чувство долга, также обеспечивается чувство единения с другими. В сердце сохраняется зародыш высшего сознания, потенциал дальнейшего совершенствования человеческой природы. Движение сердца — поведение человека, видимая действенность его личности. Человеческое сердце создает и направляет ум, поскольку Чаадаев уверен, что в «чувстве больше разума, чем в разуме чувств» [38: с. 175]. Чувства человека как эмоциональные переживания, характеризующие его отношение к жизни, природе, обществу имеют общим «вместилищем» сердце, проявляются в «симпатических» его способностях. Рассуждения Чаадаева относятся к высшим человеческим чувствам, возникающим на основе удовлетворения духовных потребностей человека. В центре них — моральные чувства, способные вызывать переживания человек по поводу удовлетворения потребностей в соблюдении традиций и правил общественной жизни. Сердце становится сплавом осмысленных и одухотворенных чувств, всего того, что человек может выразить в своей речи. Чаадаев обращает пристальное внимание на человеческуюречь.Человеческое слово, основание людской речи, рождается из звука. По Чаадаеву, слово является основой «происхождения сознания в отдельной личности» и последующего его развития в человеческом роде. Чаадаев выделяет закономерности: слово «звучит» в «отзывчивой среде» и «сочувственной атмосфере» [39: с. 470]. Он настаивает на том, что слово является также главным средством формирования человеческих душ. Придавая серьезное значение слову, видя в нем действующую силу речи, сам «глагол творящий» [39: с. 381], Чаадаев был уверен, что оно дает достаточно силы, чтобы человек мог действовать, изменяя социальный и духовный мир, творя историю. Даже поэтическое вдохновение, по Чаадаеву, это «вдохновение словом, а не мыслью» [38: с. 285]. Благодаря слову рождается человеческая речь — осмысленность идей сердечного разума, способствующая общению. Лишенные самой возможности общаться, люди «мирно щипали бы траву, а не рассуждали бы о своей природе» [38: с. 82; 39: с. 385]. Это известное изречение Чаадаева, ставшее своего рода лейтмотивом зарождения российской социальной психологии, указывает не только на ценность общения, но и на его приоритет во многих исходных вопросах понимания человеческой природы. Человеческое общение порождает и общую направленность становления человеческого в человеке. Чаадаев, конечно же, разделяет просветительскую мысль (Кантемир, Сумароков, Пнин, Радищев и др.) об изначальном равенстве людей по их способностям, данных им от рождения (нет «естественного права на превосходство»), но уверен в последующем развитии их умственного, творческого потенциала. В целом чаадаевские представления о психологической природе человека основаны на его жизненном кредо (от лат. «credo» — верю): во-первых, нельзя отрицать возможность «достижения совершенства»; во-вторых, «в чувстве гораздо больше разума, чем в разуме чувств» [39: с. 471]. В своих рассуждениях Чаадаев приходит к выводу о бесконечности вопросов человековедения. Однако он останавливается на понятии «Апокалипсиса» (от греч. «ἀποκάλυψις» — раскрытие), подразумевая под ним начало новой эпохи восхождения человека к высшим ценностям, достижения совершенства (апокалиптический принцип психологии). В представлении мыслителя, это окончательное действие («синтез»), на которое направлена «вся работа» сознательных поколений людей. Апокалипсис становится «последней фазой человеческой природы», тогда «великий апокалиптический синтез» – «осуществленным нравственным законом» [38: с. 138]. В его осуществлении мыслитель видит «предел и цель всего». Однако психологически данный вопрос важен в контексте понимания направленности совершенствования человеком себя. Поэтому «углубленную» чаадаевскую психологию можно определить еще как нравственную (христианскую, или апокалиптическую). Высшие ценности такой психологии: добро, благо, долг, счастье, совесть, достоинство, правда — становятся необходимыми мотивами и факторами гармоничного развития и высшего совершенствования человека. Такие представления продолжают общую канву взглядов и «монологов» русских просветителей XVIII века и «выравнивают» «ткань истории» развития психологической мысли в России в начале, — первой трети XIX столетия. Неудивительно также и то, что Чаадаев обращает внимание на проблему становления человека. Он ищет возможность уравновесить в психологической природе человека его «героизм сильной души» с «покорным умом». Выход найден в исполнении того предназначения для человека, которое не ограничивает его деятельность, не подавляет «врожденные силы» [38: с. 520–521]. Все нравственноценные качества развиваются на основе «природных сил» — способностей человека, его героизма, «расширимости» чувств и «преданности ума покорного». Важным остается то, что само становление человека происходит в соответствии с общим развитием возможностей его психики, вызывающих высшее напряжение «природных сил», в совокупности всех связей и социальных отношений, обуславливающих действенность воспитания человека в традициях русского народа. Утверждение «жизненной подвижности» идеи человека, взглядов на его природную, социальную, духовную сущности — чаадаевское «соло» — взаимоувязывает психологические положения и делает осмысленными представления Чаадаева о человеческой борьбе.
П. Я. Чаадаев о человеческой борьбе Особое значение для «психологического чаадаеведения» имеют его представления о человеческой борьбе [10]. Собственный опыт жизненного противоборства Чаадаева — Периклеса, Брута и офицера гусарского (А. С. Пушкин) [27: с. 125] — актуализируется им в психологических рассуждениях, призван служить его провиденциалистскому мироощущению и рефлексии о борьбе человека.Когда в своих рассуждениях Чаадаев использует концепт «борьба», то в его понимании она страстная, сознательная и беспрестанная. Кроме того, осмысление понятия борьбы у Чаадаева — это одна из попыток создать объединяющую идею всеобщности человеческого рода. Чаадаев — психолог, считавший, что «объяснить человека можно только через человека», — видит в борьбе основу человеческого движения. Он считает человека достойным борьбы. По мнению русского мыслителя, борьба разворачивается в материальной, социальной и духовной сферах существования человека. Человеческий дух, хотя и «осенен высочайшим из светочей», но не в силах овладеть «полной истиной», поэтому «постоянно мечется между истинным и ложным» [39: с. 378–379]. Отсюда понимание человеком борьбы как внутриличностно востребованной, она — потребность в его духовном самосовершенствовании, в «великом апокалиптическом синтезе» — «осуществлении нравственного закона». Чаадаев пытается этим объяснить происхождение противоречия и противоборства: человеку в его нравственном измерении необходимо делать выбор, осуществляя поставленную цель в соответствии с собственным волеизъявлением. В характерном для Чаадаева, продолжающего просветительскую традицию, понимании человек создан для добра, совершая которое, он испытывает самое величайшее из всех дарованных ему наслаждений. Человек в созидании добра осуществляет «подвиг сверхчеловеческой доблести» души, испытывает «свою силу» [39: с. 490]. Поэтому его борьба требует мужества. «Чаадаевский борющийся человек» обладает мужеством, слагающимся по формуле, заданной русским мыслителем из добродетели, времени и счастья. Добродетели и добродетельность есть качества и свойства, нравственно ориентированного человека. Утверждение их необходимости — продолжение идейной линии психологических воззрений выдающихся мыслителей эпохи Просвещения, а также отечественного патристического наследия и кардиогностического принципа русской психологии. Время, по мнению мыслителя, — жизнь, а именно — «истинное», «совершенное существование» [39: с. 454]. Приняв идею времени, «чаадаевский борющийся человек» находит опору своему мужеству. Тогда счастьем становится само стремление к обнаружению и развитию дарований, сущностных сил, которые есть у человека — субъекта действия в созидании своего особого мира. Для Чаадаева существует три способа быть счастливым. Счастливым человек становится, когда он думает либо только о Боге, либо о ближнем своем, либо «только об одной идее» [39: с. 472]. Фактически Чаадаевым найдено условие, определяющее счастье человека, а именно: упорядочение им собственного внутреннего мира, сосредоточенность на определенном объекте и возможность единения с ним в морально-нравственном поиске. Здесь Чаадаев идет дальше своих предшественников — русских просветителей, —определявших саму возможность для человека «быть счастливым». Счастливый борющийся человек в этом поиске всегда имеет телеологическую заданность — цель. В области нравственного — это есть «движение» к «нравственному закону», сохраняющему жизнь «разумных существ и человеческого общества». Человек-борец поддерживает этот закон своей жизнедеятельностью и своей борьбой [10: с. 39]. Размышляя о побудительных причинах человеческой борьбы, Чаадаев приходит к выводу, что таковыми могут выступать правда как побуждаемая сила, которая может человеком даже не ощущаться, сочувствие к другим — «сердечная симпатическая способность», а также — вдохновение, «ниспосланное свыше» и собственное человеческое «произволение». Борьба для русского мыслителя определяется как личностно-ценностная и общественнополезная. В своих размышлениях Чаадаев прибегает также к совокупному описанию борьбы, а именно к ее «архаичному» варианту, встречающемуся в древних обществах, на первых этапах становления человеческой истории. Вслед за Чаадаевым к такому понятию будут обращаться отечественные мыслители XIX века, оставившие после себя «психологическое наследие» — А. И. Герцен, Д. И. Писарев, П. Л. Лавров, Н. К. Михайловский и др. «Архаичная борьба» — война — деструктивна по своей природе и не способствует совместному проживанию людей и тому «прогрессу», под которым Чаадаев понимает достижения разума, сознающего и постигающего себя самого в совершенстве, а именно того, что становится последней фазой человеческого развития [38: с. 204]. Поэтому борьба в исторической ретроспективе, ее армейско-военной причинности у Чаадаева имеет отрицательную оценку. Хотя сам он является сторонником армейско-военной борьбы за освобождение народов от внешних угроз и врагов. В приближении провиденциалистских чаадаевских взглядов к реалиям человеческого существования становится понятной и его идея конструктивности освободительной борьбы, ценности ее в морально-нравственной традиции. Формирование и распространение идеалов, выработанных веками ценностей, расширяет сакральное пространство народа и способствует обновлению миров его существования (материального, социального, духовного). Размышляя об отечественной истории, русском народе, Чаадаев подчеркивал значимость его беспрестанной борьбы и «невольного одиночества», способствовавших воспитанию высоких качеств и свойств — семян, таящихся в русском сердце [38: с. 239]. Пониманию сути этого «семени» (высоких народных свойств), исторически оправданного, Чаадаев отводит достаточно места в своих умозаключениях и философско-психологических констатациях. «Чаадаевский борющийся человек» — христианский воин, сподвижник «великого апокалиптического синтеза», он — патриот, вдохновенный, сочувствующий и доблестный.
Заключение Личность П. Я. Чаадаева, сила его борцовского характера, система концептуальных положений о человеке позволяют выделить его в общем ряду идеархов отечественной психологической мысли XIX века. Он прошел путем психологического аскетизма и социального остракизма, доказав ценность своих идей и системы «философических» взглядов. Наследие семейной и просветительской традиции, окружение, составлявшее этос борьбы молодой России начала XIX века, близкие по духу взгляды декабристов повлияли на мир собственных идей Чаадаева, заложили основание для дальнейшего становления его «философической системы», органично включившей в себя психологическую мысль, основные психологические концепты. Чаадаевские идеи, ставшие общественной мыслью, способствовали выделению в дальнейшем психологических взглядов, направленных на апологетику отечественных традиций (славянофильство) и на решение человековедческих вопросов в духе западно-европейского мировоззрения (западничество). В психологическом творчестве Чаадаева выделяются два важных этапа. В юношеском возрасте — рационалистический («декабристский»), ориентированный на определении принципа разумности в поведении человека. Чаадаевская борьба здесь ориентирована на внешний социальный мир и его преображение до того момента, пока не пришло разочарование во всесилии человеческого разума. В зрелом возрасте наступил иррационалистический («постдекабристский») этап, когда исчезли юношеские мечты, но осталось признание кардиогностическогопринципа жизнедеятельности человека, надежда на «разумность» его сердца. Чаадаевская борьба на этом этапе ориентирована на мир человеческих ценностей и самопознание, интуитивно опирается на апокалиптический принцип в психологическом представлении о будущем человека и его мира («апокалиптическая психология»). «Соло» Чаадаева о человеке с верой в разум его сердца, совершенство человеческой психологической природы прозвучало в период сложного времени безверия в человеческие силы и возможную свободу человеческого духа. Поэтому оно, несомненно, оказалось «услышанным» и навечно запечатленным в истории психологической мысли. «Чаадаевский человек» — единство «героизма сильной души» и «покорного ума». Представления о борьбе у Чаадаева связаны с признанием нравственности человека, она — личностно-ценностная, общественно-полезная и армейско-военная. Побудительные причины борьбы — правда, сочувствие, вдохновение и воля человека. «Чаадаевский борющийся человек» предстает высокоидейным (христианским), доблестным и мужественным, вдохновенным и сочувствующим, он — сподвижник «великого апокалиптического синтеза». Взгляды и идеи Чаадаева — показательная страница уникальности и оригинальности развития психологической мысли в России, отражающая «особенности» «отечественного национального исторического пути» [32: с. 164].
Литература
References 1. Anshakova V. V. Prerequisites of formation and development of personality problems in the domestic psychological thought in the late XIX-th – early XX-th centuries. Astrakhan: Univ. house “Astrakhan University”, 2006. 289 p. 2. Veselitsky V. V. The abstract vocabulary in Russian literary language of XVIII – early XIX centuries. M.: Nauka, 1972. 320 p. 3. Vladimirova T. K. The problem of man in religious philosophy P. Y. Chaadaeva: dis. ... cand. philosopher. Sciences. St. Petersburg, 2008. 165 p. 4. Vygotsky L. S. Collected Works: 6 V. V. 1. M.: Education, 1982. 488 p. 5. Vyazemsky P. A. Complete Works of Prince P.A. Vyazemsky / Ed. By S. D. Sheremetev. V. 9. St. Petersburg : Type. M. M. Stasyulevich, 1884. 320 p. 6. Herzen A. I. Collected Works: 30 V. V. 9. M.: Publishing House of the USSR Academy of Sciences, 1956. 355 p. 7. Gershenzon M. O. P. Y. Chaadaev. The life and thought. St. Petersburg: Type. M. M. Stasyulevich, 1908. 321 p. 8. Grigoryan M. M. Main Currents of idealism in Russia 40 years of the XIX century: Dis. ... Dr. philosopher. Sciences. M., 1956. 423 p. 9. Ivanov D. V., Galyuk N. A. The origins of humanistic ideas in the psychological and pedagogical theory // Theory and practice of humanization of educational process. V. 7. Irkutsk, 2006. P. 262–274. 10. Ivanov D. V. Psychological representation P. Y. Chaadaev (analysis militat reflection) // Regional socio-humanitarian studies. History and modernity. Penza: Sociosphere, 2012. P. 36–40. 11. Chronology: Theory. History. Method. Sources of Russian history. M.: RSHU Press, 1998. 702 p. 12. Kamensky Z. A. From the history of philosophical thought in Russia. P.Y. Chaadaev: dis. ... cand. philosophy sciences. M., 1941. 619 p. 13. Kamensky Z. A. P. Y. Chaadaev (Russian thought on the way from the noble to the Enlightenment ideology of democracy). M., 1946. 70 p. 14. Kamensky Z. A. Lesson Chaadaeva // Problems of philosophy. 1986. V. 1. P. 111–121. 15. Kamensky Z. A. Chaadayev - today (to the 200-th anniversary of P.Y. Chaadaev) // Apologia Russian philosophy. Ekaterinburg, 1997. P. 4–19. 16. Karamzin N. M. Letters ruskago traveler. M.: Tipogr. in Ridiger and Claudia, 1797. Part II [4], 309 p. 17. Kashtanova N. A. World P.Y. Chaadaeva: historical and philosophical content and dynamics: Dis. ... Cand. philosopher. Sciences. Ekaterinburg, 2005. 133 p. 18. Kondakov I. M. P.Y. Chaadaev and the problem of the psychological paradigm // Journal. Applied Psychology. 1998. V. 1. P. 70–81. 19. Kondakov I. M. Metaphysics of the soul in the works of Russian thinkers of the XVIII - XIX centuries // Psychological Journal. 1999. V. 20. № 6. P. 89–96. 20. Kondakov I. M. Psychology in the mirror Pushkin's fate. M.: Eco, 2000. 224 p. 21. Kuzmin E. S., Yakunin V. A. The development of psychology in the natural sciences. L.: Leningrad State University, 1985. 96 p. 22. Lebedev A. A. Three Faces of moral truth. Chaadaev, Griboyedov, Iakushkin. M.: Summer Garden, 2009. 720 p. 23. Literary Heritage: Sat. / Ed. by P.I. Lebedev-Polyansky. M.: Coffee-newspaper association, 1935. V. 22–24. 804 p. 24. Essays on the history of Russian psychology. M.: MSU, 1957. 368 p. 25. Peter Chaadaev: pro et contra. M.: In Christ. Humanities. Inst, 1998. 856 p. 26. Psychological Thought in Russia: the Age of Enlightenment. SPb.: Aletheia, 2001. 376 p. 27. Pushkin A. S. Collected Works: 10 V. V. 1. M.: Artist. Lighted., 1974. 744 p. 28. Pushkin A. S. Collected Works: 10 V. V. 4. M.: Artist. Lighted., 1974. 520 p. 29. Pushkin A. S. Collected Works: 10 V. V. 7. M.: Artist. Lighted., 1976. 398 p. 30. Russian society the 30-s of XIX century. People and ideas: (Memoirs of contemporaries). M.: MGU, 1989. 448 p. 31. Romanova E. S. Ryzhov B. N. The history of psychology from system positions // Systemic psychology and sociology. 2014. № 1 (9). P. 5–15. 32. Ryzhov B. N. History of psychological thought. Ways and regularities. M.: Military Publishing House, 2004. 240 p. 33. Ryzhov B.N. Psychological age civilization // Systemic psychology and sociology. 2015. № 2 (14). P. 60–70. 34. Ryzhov B. N. Psychological age civilization // Systemic psychology and sociology. 2016. № 3 (19). P. 60–73. 35. Smirnova Z. N. Mind problem in a philosophical concept Chaadaeva // Problems of philosophy. 1998. № 11. P. 91–101. 36. Tarasov B. N. "Mystery man" and mystery stories. Unread Chaadaev. Unidentified Tiutchev. Unheard Dostoevsky. Spb.: Aletheia, 2012. 352 p. 37. Chaadaev P. Y. Philosophical Letters Ms. ***. First letter. // Telescope magazine of modern education, published by Nicholas Nadezhdin. 1836. Part. 34. P. 275–310. 38. Chaadaev P. Y. Works. M.: True, 1989. 656 p. 39. Chaadaev P. Y. The Complete Works and Selected Letters: 2 V. V. 1. M.: Nauka, 1991. 800 p. 40. Chaadaev P. Y. The Complete Works and Selected Letters: 2 V. V. 2. M.: Nauka, 1991. 672 p. 41. Chaadaev P. Y. Philosophical Letters. M.: Lamartis, 2008. 320 p. 42. Chikin B. N. From the history of social psychology in Russia of the XIX century. M.: Univ. University Press, 1978. 160 p. 43. Shkurinov P.S. P. Y. Chaadaev. Life, work, outlook. M.: MGU, 1960. 148 p. 44. Shcheglova L. V. History and tradition in world vision P.Y. Chaadaev // Journal of Applied Psychology. 2000. № 2. P. 3–9. 45. Shcheglova L. V. Problems of self-knowledge and cultural identity of the Russian philosophy of 30-40-s XIX century (P. Y. Chaadaev and N.V. Gogol): Abstract. Dis. ... Dr. Philosophy. Sciences. M .: Moscow State Pedagogical University, 2001. 39 p. 46. Shcherbatov M. M. On the Corruption of morals in Russia; Chaadaev PY Philosophical Letters, and an apology for a madman. M., 1908.169 p., ill. 47. Iakushkin I. D. "What is man?" // Issues. philosophy. 1949. № 3. P. 291–298.
[1] Здесь этот термин используется в контексте идей, высказанных Б. Н. Рыжовым [32]. |